О «стабильности» гражданского оборота
(комментарий судебной практики)

Братусь Д.А., к.ю.н.

1. Введение (вместо «Фабулы»)

С недавних пор, на что, быть может, обратил внимание наш уважаемый читатель, приходится анализировать не вполне обычные судебные материалы^[1]. Они отличаются жуткими суммами, откровенно конспирологическим содержанием, необузданностью манер участников действа, нацеленностью на результат «любой ценой». Нацеленностью, исходящей от той самой стороны, которая, по выражению известного киногероя, «решает вопросы»^[2].

В подобных условиях о пресловутой стабильности гражданского оборота приходится только мечтать в тиши кафедральных кабинетов.

В.А. Жакенов подметил, имея в виду п. 4 ст. 8 ГК: «Презумпция добросовестности написана не для нашего гражданского оборота». Риторически парирую: а возможен ли он, по определению эффективный (предсказуемый, стабильный, динамичный) оборот в отсутствие презумпции добросовестности? Местные условия (и связанные с ними «условности») европейские коллеги интеллигентно^[3] называют «трансформационными»^[4].

Однако, ближе к делу.

Сюжет, на первый взгляд, тривиальный - корпоративный конфликт, широко освещавшийся в электронных СМИ^[5], разворачивается вокруг ТОО «ЕвроЦементтрансАтырау».

По долгам одного из участников ТОО его доля в товариществе (50 %) в рамках исполнительного производства перешла к кредитору (инвестору). Другой участник товарищества - отчаянно сопротивляется такому развитию событий, инициируя самые разные «схемы» отъема бизнеса - от попытки банкротства, до своего сомнительного «превращения» в единовластного хозяина путем провокации неожиданных (задокументированных!) сбоев в работе «электронного правительства» (e-gov).

Множество судебных дел, десятки заседаний в разных судах страны и разновеликих судебных инстанциях. Корни конфликта очевидны - инвестор, став совладельцем (50/50), выявил и зафиксировал многомиллионные растраты в теперь уже «своем» (наполовину!) товариществе.

По инициативе инвестора возбуждаются уголовные дела, которые на протяжении длительного срока никак не развиваются. «Заморожено» (другой термин вряд ли уместен - не приостановлено, не прекращено, а именно «заморожено») производство по заявлению о выявленном инвестором хищении на сумму более 100 млн. тенге.

Отдельное производство инвестор вынужден был инициировать для истребования документов товарищества, якобы утерянных участником, недовольным перераспределением долей и т.д.

Получив доступ к документам компании (в результате кропотливой судебной работы юристов), инвестор обнаружил среди бумаг шокирующие записи с информацией о том, кому, куда, когда и сколько: имена, суммы, основания, даты. (К вопросу о самоочищении судебной системы.) Эти неприятные сведения официально подтвердили отдельные должностные лица из числа руководства товарищества.

Участник, недовольный перераспределением долей (ТОО «Болат-Жол»), не отчаивается. В очередном иске требует аннулировать (1) «протокол» о передаче инвестору половины доли в ТОО и (2) заключенное в исполнительном производстве медиативное соглашение о передаче этой доли, (3) заявляет о недействительности «договора о передаче доли» и просит суд (4) «понудить ответчика» продать ту самую долю истцу. Критичность техники изложения просительной части иска (суд уполномочен рассматривать законность не «протокола», а решения^[6]; гражданско-процессуальное медиативное соглашение и гражданско-правовой договор, протокол о намерениях и предварительный договор - разные по природе юридические факты и т.д.) уступает еще более выразительному, взаимоисключающему содержанию исковых требований. Увлеченный истец этого не замечает. Данные изъяны отрицательно влияют на его позицию в апелляционной стадии.

Обратимся к основаниям, проанализируем результаты, порассуждаем о перспективах.

2. О природе медиативного соглашения, заключенного в исполнительном производстве

Доля в товариществе (50 %) уступлена инвестору на основании медиативного соглашения, заключенного в ходе исполнительного производства, по итогам его законного и обоснованного (не оспоренного ни участниками, ни третьими лицами) возбуждения, проведения и завершения (прекращения).

Действия и решения судебного исполнителя ни на одном из указанных этапов никем не обжалованы и не опротестованы. Не ставилась (не ставится) под сомнение законность и обоснованность действий и решений медиатора. Значит, все юридически значимые мероприятия участников процесса, официально санкционированные этими должностными лицами, соответствуют установленным законом процедуре и основаниям.

Возможность сторон исполнительного производства достигнуть компромисса в форме исполнительного медиативного соглашения прямо закреплена Законом «Об исполнительном производстве и статусе судебных исполнителей» (пп. 2-1 п. 1 ст. 47).

Исполнительное медиативное соглашение в отличие, например, от исполнительного мирового (пп. 2 п. 1 ст. 47 Закона об исполнительном производстве) не подлежит судебному контролю, не утверждается судом. Обсуждение его условий и оформление происходит без какого-либо участия суда. Это главный отличительный признак. Оно утверждается не судом, а медиатором. Косвенный контроль (так или иначе) осуществляет судебный исполнитель. Ведь от исполнительного медиативного соглашения зависит судьба исполнительного производства в целом. В случае достижения компромисса и заключения сторонами (должником и взыскателем) соглашения исполнительное производство прекращается.

Публично-правовой характер норм законодательства об исполнительном производстве, принцип императивности и обязательности его процедур (см. ст. 2, п. 5 ст. 10, п. 3 ст. 15 Закона об исполнительном производстве и т.д.) не могут быть поставлены в зависимость от мнения членов общего собрания ТОО, не участвующих в исполнительном производстве. Поскольку Закон допускает заключение исполнительного медиативного соглашения с долей, возникающее по нему обязательство должно быть исполнено в строгом соответствии с достигнутыми, закрепленными и санкционированными медиатором (и судебным исполнителем) условиями. «Проявляется императивность правового регулирования исполнительного производства в самых разнообразных формах»^[7].

В точности сделанных выводов убеждает буквальная, историческая^[8], логическая, системная интерпретация отмеченных норм Закона об исполнительном производстве (пп. 2 и пп. 2-1 п. 1 ст. 47).

Парадоксально, но факт. С одной стороны, истец постоянно подтверждает, соглашается в иске (в названии, обосновании, просительной части) с тем, что оспариваемое им исполнительное медиативное соглашение заключено «в ходе исполнительного производства», то есть по правилам специального законодательства, регламентирующего процедуру исполнительного производства и статус судебных исполнителей. Истец, не мудрствуя лукаво, признает: «даже если бы оно [решение о заключении исполнительного медиативного соглашения] носило характер общего собрания учредителей, [то] подлежит безусловному признанию недействительным». С другой стороны, настаивает якобы на подчинении данного юридического акта (исполнительного медиативного соглашения) процедурам корпоративного законодательства. Это не просто нелогично. Здесь - грубейшие противоречия в правовой позиции истца по делу. Они не остались незамеченными судом, который справедливо указал в мотивировочной части решения: «в ходе исполнительного производства… принято решение о передаче в счет погашения задолженности 50 % доли ТОО «ЭТК Трэйд» в ТОО «ЕвроЦементтрансАтырау» Амировой А.А., а также о сдаче и получении документов в уполномоченные органы о перерегистрации ТОО «ЕвроЦементтрансАтырау» в связи с передачей 50 % доли участия в уставном капитале ТОО «ЕвроЦементтрансАтырау» (стр. 4, 5).

3. Об отличиях между протоколом о намерениях и предварительным договором и последствиях нарушения предварительного договора

В той же мере удивляют сформулированные в иске скоропалительные выводы, трансформирующиеся в просьбу к суду понудить ответчика к заключению некоего договора.

Истец сообщает о том, что пару лет назад он подписал с прежним владельцем доли некий протокол, в котором оговаривалась возможность заключения между истцом и ответчиком договора купли-продажи спорной доли. Ответчик, как утверждает истец, заключил исполнительное медиативное соглашение якобы «для уклонения от исполнения обязательств взятого протоколом» (орфография и пунктуация сохранены).

Что представляет из себя упомянутый «протокол» с юридической точки зрения? Может ли истец, опираясь на этот документ, обращаться к суду с просьбой «понудить»?

Если в протоколе речь идет о заключении договора в будущем, значит, перед нами либо предварительный договор, либо протокол о намерениях. (ст. 390 ГК).

Буквально (лексически) утверждения истца склоняют к мнению о протоколе о намерениях. Его оформление не порождает никаких юридических последствий. Его нарушение не влечет никаких санкций, кроме этических. «Протокол о намерениях (договор о намерениях), если в нем прямо не предусмотрены намерения сторон придать ему силу предварительного договора, не является гражданско-правовым договором, и неисполнение его не влечет за собой юридических последствий» (п. 7 ст. 390 ГК). Здесь не о чем рассуждать.

Предположим, истец настаивает на предварительном договоре. А на чем еще он может настаивать? Третьего не дано!

Правовой режим предварительного договора сформулирован в законе вполне определенно. Он вызывает нарекания в юридической литературе. Но таков закон! Dura lex, sed lex.

«Обязательства, предусмотренные предварительным договором, прекращаются, если до окончания срока, в который стороны должны заключить основной договор, он не будет заключен либо одна из сторон не направит другой стороне предложение заключить этот договор» (п. 6 ст. 390 ГК).

Истец, лапидарно обосновывающий просьбу о понуждении, повествует о неких событиях 2017 г., в силу которых предварительный договор (если условно допустить, что о нем говорится в иске; версию о протоколе намерений никак нельзя исключать) якобы должен быть заключен не позднее июня 2018 г. Поскольку предварительный договор между истцом и ответчиком не заключен в обусловленный срок (июнь 2018 г.), «обязательства, предусмотренные предварительным договором прекращаются» (п. 6 ст. 390 ГК). О чем тогда речь?

Законодатель вполне определенно устанавливает ответственность за нарушение предварительного договора (этот фрагмент и является главным объектом критики в нашей литературе). По общему правилу, «когда сторона, заключившая предварительный договор, уклоняется от заключения предусмотренного им договора, она обязана возместить другой стороне вызванные этим убытки, если иное не предусмотрено законодательством или договором» (п. 5 ст. 390 ГК). Доказал ли истец какие-либо изъятия из этого правила? Могут ли эти изъятия в силу процитированной диспозиции порождать новую обязанность или варьируются только пределы легально прописанной санкции об убытках? Данная научно-практическая проблема не должна волновать истца, не обременяющего себя необходимостью доказать исключение из общего правила.

На одних предположениях и недомолвках истцу не выехать из того частокола заблуждений, который он успел нагородить.

Что примечательно, истец совершенно не стесняется быть пойманным на противоречиях или недостоверном (превратном) истолковании. А зря! При критической массе извращений и недомолвок противоположная сторона, любой иной участник процесса или суд по собственной инициативе вправе обращать внимание на злоупотребления правами (как процессуальными, так и материальными).

Стороны «должны добросовестно пользоваться всеми принадлежащими им процессуальными правами» (ч. 6 ст. 46 ГПК), «обязаны заявлять суду о действительных обстоятельствах дела полностью и правдиво» (ч. 7 ст. 46 ГПК). В противном случае «суд может отказать в защите» (п. 7 ст. 8 ГК), что, собственно, и произошло.

4. Об основаниях требования о недействительности

В нашем юридическом обиходе, часто злоупотребляющем обязанностью суда принять к рассмотрению любой, даже необоснованный по существу иск, остается как бы в тени вполне ясная и, надо признать, традиционная (с точки зрения исторического толкования) мысль законодателя: требование о недействительности сделки может быть заявлено только заинтересованным лицом (ч. 1 п. 3 ст. 157 ГК). Законодатель не элементарно декларирует одну из гарантий стабильности оборота, но развивает ее в легальном понятии заинтересованного лица (ч. 2 п. 3 ст. 157 ГК) и введении правила о перечне заинтересованных лиц, предусмотренных «настоящим Кодексом и (или) иными законодательными актами» (ч. 3 п. 3 ст. 157 ГК). Судебная практика однозначно подтверждает это адекватное политическое решение (см. абз. 4 п. 1 Нормативного постановления Верховного Суда РК от 07.07.2016 г. № 6 «О некоторых вопросах недействительности сделок и применении судами последствий их недействительности»). Правда, не всегда данный посыл встречает понимание у участников оборота, готовых в погоне за «золотым тельцом» сокрушать исковыми средствами любые бастионы.

В чем конкретно заключается доподлинный материально-правовой интерес истца? Обоснование ответа на этот банальный вопрос в иске напрочь отсутствует. На апелляционной стадии корректировка иска исключена.

Учитывая, что истец не является стороной исполнительного производства, в рамках которого достигнут медиативный компромисс, его стремление «наказать» участников исполнительного медиативного соглашения представляется тем более необоснованным, надуманным.

 По букве закона (п. 1 ст. 157 ГК, пп. 4 ч. 2 ст. 148 ГПК) иск о недействительности - это способ защиты права, а не средство устрашения.

Продолжать критический анализ можно бесконечно, принимая во внимание предлагаемые истцом «богатые» поводы для размышлений о существе цивилистических материальных и процессуальных отношений. Полагаю, изложенного достаточно.